Слава была до фонаря
Николай Николаевич Ивановский родился в 1928 году. Образование — 5 классов, до 25-летнего возраста — вор-рецидивист, тюремный сиделец с одиннадцатилетним стажем, пятикратный беглец с зоны. После — член Союза писателей, автор четырех книг: двух изданных (прозы) и двух так и оставшихся в столе (стихов), ветеран «Ленфильма».
Юрий Никулин, спевший «Постой, паровоз…» с экрана, 25 лет был уверен, что это народная песня, — пока не вышло первое и единственное интервью с ее автором.
Слава Николаю Ивановскому была до фонаря. Помню, он месяц отнекивался от моей просьбы об этом самом интервью. А когда я все же заявилась в его однокомнатную квартиру на Васильевском, выданную от Союза писателей, весело расшумелся:
— Ну ты бабища, ну бабища! Вынудила-таки! А я ведь никому интервью не даю…
На мой вопрос, как случилось, что песню про паровоз знает вся страна, а автора песни — никто, отвечал:
— А я не говорю никому, только друзьям. Написал песню, когда сидел в Карелии, мне тогда 18 лет было. Освободился, вернулся в Ленинград, устроился на «Ленфильм». Случались выпивоны, я пел, песня стала застольной. А потом ее исполнил Юрий Никулин с экрана… У меня много чего разлетелось. Я написал киносценарий по своей повести «Дальше солнца не угонят». Там у меня персонаж песню поет:
Черную розу, эмблему печали,
При встрече последней тебе я принес.
Оба вздыхали мы, оба молчали,
Хотелось нам плакать, но не было слез.
Сценарий увидел Сергей Соловьев, и цитата попала в название его фильма…
Юноша с авторитетом
Первый раз на зону Колька Ивановский попал в 15 лет — как вор-карманник. Рос в неполной семье, троих детей поднимала одна мать. А начиналось все с голубей. В довоенном Ленинграде на них все были помешаны. Голубятни были чуть ли не в каждом дворе. Мальчишки продавали, меняли, воровали птиц.
Приуныли голуби,
Голуби блокадные,
Замерзали голуби
И на землю падали.
Почему вы, мальчики,
Хлеб им не бросали?
Потому что мальчики
Умирали сами…
Эти стихи Ивановский напишет через много лет после своего военного детства. А тогда, в ленинградскую блокаду, Бог его миловал. Дело в том, что рос Колька в неполной семье, его и двух сестренок поднимала одна мать — не в силах управиться с сорвиголовой, она и определила 12-летнего сына в интернат, который в самом начале войны был эвакуирован в Кировскую область. И только в 1943-м, после прорыва блокады, пацан вернулся домой. Только какие уж там голуби могли быть в заморенном голодом городе?
Первый свой срок в 1944-м он и получил с голодухи — за кражу еды. А в колонии для малолетних связался с отпетыми… Пять раз бегал, пять раз его ловили и добавляли срок. За последний побег получил восемь лет. Так дошел до Таймыра. Там был заводилой, держал камеру, все ему подчинялись. Денег много наигрывал — высшему пилотажу игры в карты его обучил еще в карельском лагере гениальный шулер-картежник.
И все время на зоне читал запоем. Потихоньку стал понимать, что к чему в государстве. На пересылках, пока сидел с политическими, одних только «убийц» Горького человек двести встретил… Но песни сочинял и пел блатные — другие-то лагерной публикой не признавались. А стихи про Ленинград писал тайком и посылал их матери — чтобы отнесла в редакцию.
— Я еще в 20 лет понял, что и честные воры, и «суки» — стая волков. Ну и талант спас меня, наверное, — рассуждал Николай Николаевич при нашей встрече.
Если бы не амнистия 1953 года, может быть, и не выжил бы — накануне угодил в резню между ворами и «суками» (так называемая «сучья война» хорошо описана Варламом Шаламовым. «Суками» называли воров, которые согласились взять в руки оружие и ушли воевать против немцев. Когда после Великой Отечественной они стали снова попадать в лагеря, между ними и «честными ворами» — теми, кто отказался защищать Родину, — вспыхнула война. — Ред.). Про ту резню Ивановский не распространялся, мол, ничего интересного, обычное дело. Зато про один свой побег написал в автобиографичном рассказе — как по нему, пацану, дали несколько очередей из автомата, и, если бы он, скатившись по насыпи, не притворился мертвым, его бы добили — тоже дело обычное. А еще рассказывал, как в карцере, куда попадал частенько, несколько раз «вешался» — изобрел имитацию удавки, к которой шнур прилаживался сбоку от горла. Помогало: от карцера освобождали как покушавшегося на самоубийство.
Матерый нежный волк
После выхода на свободу Ивановский вернулся в Питер, прописался в коммуналку к матери с сестренкой — вторая сестра умерла от блокадного голода. Пошел устраиваться на завод.
Но в отделах кадров шарахались от его справки, как от чумы. Не помогали и пальто реглан, и очки в золотой оправе, которые он выиграл на Таймыре с прицелом в лучшую жизнь.
Наконец хороший директор попался — взял на работу.
— Отработал я год в гальваническом цехе с алкашами. Мужики хилые, ничего делать не хотят. А я здоровый вернулся. Обиделся, когда однажды на меня свалили общую вину, ушел. Грузчиком на «Ленфильм» устроился. Попросился в осветительный цех. Там и отработал 35 лет до пенсии, был начальником участка, вторым оператором у Евгения Шапиро — «Виринею» и «Соломенную шляпку» снимали.
Через три года после возвращения с зоны в ленинградской газете напечатали его сатирические стихи. Подружился с Глебом Горбовским, вместе выступали со своими стихами — тогда как раз кафе поэтов открылось. А в 1979-м вышла его книжка повестей и рассказов «Не скосить нас саблей острой» — детские и бытовые рассказы.
На «Ленфильме» Ивановского любили. Дружил с актером Михаилом Кононовым, режиссером Виктором Аристовым, работал и близко общался с Анатолием Солоницыным, Инной Чуриковой. Со своим хохотом и коронными фразами «Сударыня, я очень нежный!», «Подрастет — воровать научим!», «У меня муха не летает» он был душой любой компании.
Помню, я уходила из его дома с мешочком сушеных грибов — сам собирал в Вологодской области, где в последние годы пропадал с весны по осень: «сначала огород, потом — за перо». Любил лес, волю, одиночество. Так и провел всю жизнь один. Хотя были у него и сын, и жена, но жили отдельно. А жену он, признавался, любил всю жизнь, потому как однолюб…
Проводил параллели между мятежной душой Франсуа Вийона и своей. Мол, и тот и другой повидали дно жизни, воровали, делили хлеб с уголовниками, несколько раз прощались с жизнью — однако оставались верны призванию. Николай Николаевич даже был готов встретить свою смерть подобно французскому поэту — неизвестно где, может быть, в сточной канаве.
Однако умирал он в теплой постели, окруженный любовью и заботой родной сестры, интеллигентнейшей Тамары Николаевны, и племянника Александра Дюриса. Незадолго до его смерти судьба свела нас снова. Я узнала, что Ивановский перенес инсульт, и отправилась его навестить. С Васильевского он уже переехал на проспект Культуры, к сестре: нуждался в уходе.
Николай Николаевич горячо жал мне руку и говорил темпераментно и длинно. Но ничего, кроме «…твою мать» разобрать я не могла. Это называется «речевой эмбол» — у перенесшего инсульт распадается речь, и если в ней сохраняется хоть что-то, то это чаще всего слова «ну это» или «…твою мать».
Честно говоря, я не представляю Николая Николаевича с «ну это». А вот второй вариант вполне в его духе. Так он определенно и убедительно высказался об унижениях старости и болезни.
Умер поэт в 2007 году, на 79-м году жизни…
Никогда не забуду, как через неделю после того интервью Николай Николаевич позвонил мне: «Сударыня, я тут расслабился и вот что скажу: я матерый волк, клыкастый. Но внутри нежный. Не вздумайте написать обо мне небрежно, я литератор, у меня муха не летает!.. Напишите с любовью. И закончите моим стихом «Вино, вино — России дно». Вы поняли?»
Самое же важное он сказал раньше:
Мы по телефону и в конверте
У судьбы пощады не просили…
Знаю: и моя тропинка к смерти
Навсегда останется в России.
Дословно
Постой, паровоз, не стучите, колеса.
Кондуктор, нажми на тормоза:
Я к матушке родной с последним поклоном
Хочу показаться на глаза.
Не жди ты, мать, сыночка, беспутного сына,
Не жди ты, мать, сыночка никогда:
Его засосала тюремная трясина,
Он с волею простился навсегда.
Пройдут мои годы, как талые воды,
Пройдут мои годы, может, зря.
Не ждет меня радость, клянусь тебе свободой,
А ждут меня по новой лагеря...
1946 год, Карелия
