В ФСИН хуже, чем в полиции
От других насильственных преступлений пытки отличают два признака: стремление причинить боль и желание добиться от жертвы некоторых действий или, наоборот, бездействия. В редких случаях пытки — это наказание.
Большая проблема российской правоприменительной практики заключается в том, что в нашем Уголовном кодексе нет отдельной статьи о пытках. За это преступление привлекают по другим статьям. Наиболее распространенный вариант — превышение полномочий должностным лицом с применением насилия, оружия или повлекшим тяжкие последствия (часть 3 статьи 286 УК. — Ред.). К чему это приводит? Представим себе ситуацию: два сотрудника ППС пытаются закинуть в камеру достаточно пьяного человека, действуют грубо и в результате ломают ему руку. Это плохо, противозаконно, но это не пытки, а грубое обращение. То есть преступление совершенно другой тяжести. Но с точки зрения российского уголовного законодательства, которое очень плохо разграничивает преступления такого рода, человек, который пытал, и наши воображаемые сотрудники ППС будут в одном статусе.
В России нет надежной статистики по количеству пыток в полиции и системе ФСИН. По моей экспертной оценке, в начале 2000-х годов ситуация, например, в милиции в этом плане была хуже. Да, мы сейчас больше слышим о пытках, но это говорит о том, что мы к ним стали менее терпимы. А вот что происходит в пенитенциарной системе — непонятно. Ясно одно: масштабы пыточных и околопыточных действий во ФСИН существенно больше, чем в полиции.
Главный по пыткам
Сотрудники Института проблем правоприменения в рамках различных социологических исследований провели около 350 интервью с работниками правоохранительных органов. Лично я общался примерно с сотней полицейских. В ходе интервью я не спрашиваю: «А как у вас с пытками?». Я прошу рассказать, как устроен типовой рабочий день, как человек решает какие-то сложные проблемы. И мы три-четыре часа это обсуждаем. По контексту, недомолвкам вырастают истории в том числе про пытки. А иногда сотрудники говорят об этом по своей инициативе. Например, много лет назад один из моих собеседник рассказал, как, возглавив отдел, запретил своим подчиненным пытать и выделил для этого одного сотрудника. Он хвастался этим «достижением», потому что на тот момент это считалось прогрессивной практикой. По мнению моего собеседника, ситуация, когда в уголовном розыске все сотрудники занимаются пытками, очень разлагает личный состав.
Как полицейские объясняют себе допустимость пыток? Человеку очень некомфортно жить с мыслью, что он в общем-то ничем не отличается от нацистских преступников. Поэтому включается механизм оправдания себя. У них (полицейских. — Ред.) это, конечно, борьба с тяжкими преступлениями, с наркодилерами и так далее. Их логика такова: вот есть страшный преступник, мы все про него знаем, а доказательств вины не хватает. Поэтому надо выбить показания, чтобы он не подсадил на наркотики еще 50 невинных детей, не убил жену и не лишил квартир 40 бабушек. Здесь возникает несколько вопросов. Почему я должен доверять словам полицейского, который способен пытать других людей? Где гарантия, что тот, кого он считает наркодилером, действительно наркодилер?
Приведу ужасный пример. Примерно 12 лет назад в Оренбурге был врач, который с хорошими результатами нелегально работал с метадоновой заместительной терапией, которая запрещена в России (суть терапии заключается в том, что наркоману строго под наблюдением врача регулярно назначают метадон взамен наркотика, который он употребляет. Заместительная терапия проводится во всех странах Америки, Западной Европы, многих странах Восточной Европы и Прибалтики и в большинстве стран СНГ, кроме России и Туркменистана. ВОЗ считает ее одним из наиболее эффективных методов лечения опиоидной зависимости. — Ред.). Врача арестовали, он признался, что занимался заместительной терапией. Но ему сказали: нет, ты дилер и будешь признаваться в том, что распространял наркотики. В итоге его запытали до нервного срыва, от которого он уже не оправился. В интеллектуальном плане он превратился в овощ.
Пытки — это маркер профессиональной безграмотности. Десятки раз сами сотрудники МВД говорили мне примерно следующее: «В таком-то отделе пытают, потому что люди, которые работают там, безграмотные и тупые. То, чего они добиваются с помощью пыток, я делаю без них и в два раза быстрее».
Советский подход
В англосаксонской правовой традиции все доказательства, полученные с помощью пыток, считаются недопустимыми. Например, я рассказал вам под пыткой, что украл какие-то вещи, зарыл их в определенном месте, а свидетелем моего преступления был такой-то человек. После это вы его допросили, откопали украденное и нашли там мои отпечатки пальцев. Так вот, а англосаксонской традиции все эти доказательства считаются полученными заведомо незаконным путем, а потому не учитываются. Что происходит в российской модели? Предположим, человек на суде говорит, что его показания были даны под давлением. В этом случае протокол его допроса из дела исключается, но все остальные доказательства, полученные в результате пыток, в деле будут сохранены. Это советский подход, он до сих пор практикуется, это большая проблема и очень сильная мотивация на пытки.
Наказывать за пощечины
Существует несколько способов борьбы с пытками. Во-первых, надо снижать судебную терпимость к доказательствам, полученным под давлением. Во-вторых, пресекать в колониях, СИЗО, в отделениях полиции мелкое бытовое насилие — зуботычины, пощечины, толчки. Даже в здании суда можно часто видеть, как подконвойных со словами «Ноги шире» пинают по лодыжке, «помогая» им встать как надо. А ведь это неспровоцированное насилие. Человек, который делает это, должен снять погоны и больше не допускаться к работе с людьми. Пусть стоит у конвейера и пинает автомобили. Проблема в том, что именно после легкого насилия происходит переход к более тяжкому. Поэтому нулевая терпимость к тычкам и пощечинам позволяет предупредить пытки.
Еще один способ борьбы с ними — максимальное уничтожение связки между преступником (сотрудником правоохранительных органов), который пытает, и проверяющей инстанцией. Сейчас жалоба на сотрудника полиции попадает в Следственный комитет, который с этим же отделом полиции работает в постоянном контакте. Поэтому желательно создать специальный следственный орган федерального подчинения, который занимался бы исключительно коррупционными и должностными преступлениями.
«Старая гвардия должна уйти»
Есть грузинский опыт реформы МВД. Там происходили тотальные увольнения полицейских, которые получали фактически запрет на профессию. На их место набирали новых и обучали их. Это хороший вариант, но не наш. Невозможно ядерную державу с населением в 146 миллионов человек на время реформы оставить без МВД. У нас сейчас около миллиона полицейских — это очень много, нам бы за глаза и за уши хватило 300 тысяч. Но даже 300 тысяч человек невозможно отправить на обучение в Штаты, как это сделала Грузия с более-менее всей своей новой полицией.
Старая гвардия должна сама уйти в силу возраста. Именно поэтому мы говорим о горизонте реформ в 15–30 лет. Уже сейчас в МВД приходит молодежь, которая не пытает. Насколько я могу судить, если человеку претят пытки, его уже никто не заставляет в этом участвовать и даже просто присутствовать. Сейчас, если вы работаете оперативником в крупном городе, в адекватном отделе, и ваш основной инструмент — это пытки, то вы, скорее всего, будете это скрывать от коллег. Еще 15 лет назад такого не было. Небольшой, но прогресс. Потому что сначала пытки начинают скрывать, потом перестают к ним прибегать в рядовых случаях и начинают это делать только в экстренных. А затем кто-то ловит своего коллегу на таком экстренном случае и вместо того, чтобы похвалить, «стучит» об этом начальству. И перед начальником встает дилемма: уволить этого молодого, который принес рапорт о пытках, или отправить на пенсию того, кто пытал.
Конечно, проблема с пытками у нас далека от решения, но положительный тренд есть. К сожалению, изменения в таких больших системах не бывают быстрыми. Но, подчеркну еще раз, речь идет о полиции. Что происходит в системе ФСИН — непонятно.