«Я был грушей для битья»
— Почти с самого рождения я жил в детдоме, — рассказывает Борис Кошелохов. — Мои родители уехали из Ленинграда в начале войны: папа — на фронт, мама — в эвакуацию на Урал. Я родился в 1942 году в железнодорожной будке. А через четыре месяца маму зарезало поездом… В советских детдомах была система рабства. Старшие ребята полностью распоряжались младшими. У 12-летнего мальчишки обязательно было три-четыре раба в возрасте 7–8 лет. Они должны были выполнять любые приказы: чистить ботинки, застилать постель. Рабов били по разным поводам. Я эту дедовщину не признавал, а потому постоянно был грушей для битья. Ну и, конечно, регулярно сбегал из детдома. Кстати, из 120 мальчишек, которые выпустились из нашего детского дома, только двое нормально устроились в жизни. Я и Саша Решетников, он сейчас кандидат физико-математических наук. Только у нас с ним не было ни одной ходки в тюрьму. Остальные по нескольку раз сидели. И к 1978 году в живых оставалось только 14 мальчишек из нашего выпуска…
— Куда вы убегали из детдома?
— Да куда глаза глядят. Бродяжничал. Это было послевоенное время. Я болтался в поездах. Колесил из Кургана в Тюмень, Свердловск, Самару, Челябинск. Под вагонами раньше были ящики для угля. Вот я в них и путешествовал. Иногда забирался в товарняки. Ел что придется. Иногда что-то украду, иногда выклянчу. До 16 лет я толком и не ел досыта.
— В детдоме тоже плохо кормили?
— В детдоме еду разворовывали взрослые воспитатели. Нам оставался какой-то минимум. И это при том, что мы еще на них работали. Сажали картошку на их участках, заготавливали дрова, косили траву для скотины.
— Вы путешествовали по послевоенной стране. Как тогда жили люди?
— Тяжело. В магазинах совершенно пустые прилавки. Если наутро должны были привезти хлеб, то с 12 часов ночи выстраивалась огромная очередь. А вот алкоголя было много. Продавался он в шалманах — низкопробных трактирах, пивнушках. Что там было — это тихий ужас! В день получки жены встречали своих мужей прямо возле их работы, чтобы те, не дай бог, не пропили зарплату… Люди выживали благодаря своим участкам. Правда, что может вырасти на Урале? Маленькие яблочки-ранетки да картошка...
Сокровища на помойке
— В 1962 году вы приехали в Ленинград. Помните свой первый день в городе?
— Московский вокзал. Я стою на углу Невского и Лиговского проспектов и спрашиваю у прохожего: «Скажите, а где тут Невский? Пешком до него дойду?» У меня были длинные волосы, борода и коричневый костюм 56-го размера, болтавшийся на мне, как на вешалке. Люди шарахались. Я был чистым воплощением битника. Милиционеры меня постоянно останавливали на улице. За 1977 и 1978 годы я побывал в отделении 178 раз. Только к 1985-му стало как-то полегче. Ну а что вы хотите? У меня на штанах было «All you need is love» («Любовь — это все, что тебе нужно»). А внизу на брюках были пришиты цветочки.
— Картины вы начали рисовать уже в Ленинграде?
— Да, в 32 года. Все началось с «Сайгона» (легендарного кафе на Невском, 49, — Ред.). Он был перекрестком всех дорог. Там собирались ученые, инженеры, философы, воры и бандиты. И все прекрасно общались друг с другом. В «Сайгоне» я познакомился с художником Валерием Клеверовым. Сначала помогал продавать его картины. А потом он вдруг ни с того ни с сего сказал: «Боб, да ты ведь и сам художник!» Я и поверил.
— Какая работа у вас была первой?
— Она называется «Восклицание». На помойке я нашел старый стол. Оторвал от него столешницу и превратил в холст. Там же, на свалке, обнаружил эмалированную медицинскую утку и детский горшок. Прикрепил их на холсте, внутри горшка закрепил монетку. Кстати, на помойке можно найти много интересных вещей. Зачастую холсты свои я делал из диванной обивки. Это же вообще красотища! Там даже видны продукты жизнедеятельности человека. Конечно, я стирал эти обивки. С брутальной грубой грязью мирился, а вот инфекций — боялся. Поэтому у меня всегда были очень мощные растворители.
— Давайте вернемся к вашей первой работе «Восклицание». Что она все-таки обозначает?
— Это в некотором роде сатира на богатство. Вот чему мы поклоняемся! Так выглядит наш «бог»!
— Но ведь далеко не все поймут смысл этой работы. И большинство людей вряд ли вообще разбираются в авангарде... За необычной формой сложно разглядеть смысл, да и просто получить удовольствие от картины.
— Искусство должно заставлять нас думать и чувствовать. И это куда важнее, чем получать удовольствие.
— Возьмем, к примеру, картину Малевича «Черный квадрат». Разве в ней есть какое-то содержание, которое может заставить мыслить и чувствовать?
— «Черный квадрат» — это бесконечная, жесточайшая работа художника. В ней чувствуется Бог, абсолют. И к нему можно прийти, в том числе, через созерцание этой картины. Да, это непростой путь. А что делать?
— А есть какие-то критерии, по которым человек, не знакомый близко с живописью, может понять, что картина — это произведение искусства, а не обычная мазня?
— Четких критериев нет. Главное, чтобы картина вам нравилась, чтобы вам было комфортно на нее смотреть. И на самом деле не так важно, что именно вы видите на ней. Кто-то разглядит Дворцовый мост. Хорошо. А для кого-то это будет просто грязь на холсте. Ну и ничего страшного. Главное в авангарде — то, что человек может погрузиться и что-то в итоге для себя найти, ответить на какие-то вопросы.
3,5 месяца в золотой клетке
— В 1978 году вы уехали за границу. Зачем?
— Все началось с того, что я в Ленинграде познакомился с итальянкой Лучаной. Ей понравились мои картины. И как-то я ей признался, что хочу уехать из Союза. Она предложила заключить с ней фиктивный брак. И вот мы приехали в Италию, в ее огромный родовой замок на юге страны. Шикарная мастерская. Но я себя там чувствовал, как в золотой клетке. Выдержал только 3,5 месяца. А потом уехал. Как раз в тот момент, когда у меня шла роскошная выставка в городе Соверато...
— Как вас встретил Ленинград?
— Как врага народа. Какой-то полковник в отделении милиции кричал мне: «Ты хуже изменника родины! Я тебя посажу!» Но уже тогда я знал, что смогу работать даже в лагере. Лишь бы в своей стране.
