Бесплатный военный туризм
— Я с детства мечтал быть военным. Правда, не летчиком, а моряком, — говорит Валерий Чухванцев. — Поэтому вместе с приятелем после окончания школы мы поехали поступать в морское училище. Но не доехали. Уже в поезде по дороге на моего друга напали хулиганы, я стал его защищать и заработал несколько синяков. А с ними в военное учебное заведение было невозможно поступить: у нас бы даже документы не приняли. Так что пришлось вернуться обратно в родной Ижевск. Там я поступил в местный ДОСААФ, где учили на пилота вертолета. Затем было Саратовское высшее военное авиационное училище, по окончании которого я попал по распределению сначала на Дальний Восток, а потом — в группу советских войск в Германии. Мне очень повезло, что я стал военным. Люди тратят огромные деньги, чтобы путешествовать по стране и миру. А у меня был бесплатный военный туризм.
— Вы были в Берлине во время падения Берлинской стены?
— В самом Берлине нет. По договору между странами-победительницами столицу могли посещать все войска, которые находились в Германии. Поэтому в Берлин свободно ездили американцы, французы, англичане. А вот нас туда не пускали. В столице могли находиться только части берлинской бригады. Конечно, мы все равно изыскивали возможность попасть туда. Но падения берлинской стены не видели. Зато увидели то, что случилось после: после того, как сломали стенку, некоторые наши военнослужащие побежали в западную часть, фактически за границу. А у одного нашего сослуживца туда сбежала за лучшей жизнью жена. Поверьте, я никого не осуждаю, каждому свое. Мне, например, после вывода советских войск из Германии досталась служба в небольшом городке Кореновске Краснодарского края. Старый аэродром, три покосившихся казармы и практически чистое поле. Вот что мы получили. Но ничего, стали потихоньку отстраиваться, налаживать жизнь. А потом один за другим начались военные конфликты: осетино-ингушский 1992 года, грузино-абхазский 1992–1993 годов и Чечня...
Наших пленных пытала эстонка
— Вы прошли две чеченские войны. Какие задачи стояли перед вами?
— Я летал на Ми-8, и у меня были транспортно-боевые задачи: мы перевозили раненых, грузы, высаживали и забирали разведгруппы, перебрасывали войска в горные районы, бомбили, минировали. Есть всевозможные мины, которые сбрасываются прямо с воздуха. Это очень удобно, потому что после этого не остается никаких следов. Минируешь так брод, а потом по нему идут негодяи и взрываются.
— А в бомбардировках и обстрелах Грозного вы принимали участие?
— Бомбардировки — это звучит слишком громко. Мы в Грозном не бомбили, а точечно стреляли по конкретным целям. Предположим, наши войска не могли взять определенный квартал, и тогда нам поступал приказ: в конкретном окне «загасить» пулемет, который мешает продвижению наших. То есть не было такого: мы нажимаем на кнопку — и бомбы десятками сыпятся на город. Такое только в кино показывают. Знаете, что самое страшное у летчика? Попасть по своим. Поэтому мы просили ребят внизу зажечь сигнальный огонь, чтобы понять, где у них крайние находятся. А они этого не хотели, опасаясь, что их увидит враг. Вот и приходилось общаться по радиосвязи: «Какие у вас характерные ориентиры?» — «Поваленное дерево, рядом ларек красного цвета, стрельни левее от него на 500 метров». Вот так и работали. У нас был летчик-снайпер, который со ста метров ювелирно бил из пушки прямо в окно. Настоящий гений!
— Что для вас было самым страшным в Чечне?
— Самое страшное — терять людей. Однажды на моих глазах сбили вертолет: вот он валится, горит, а ты ничем помочь не можешь. Еще плохо, когда раненый, которого ты доставляешь в госпиталь, умирает на твоем борту. Получается, эта смерть на твоей совести: значит, ты что-то не так сделал, не так летел. У меня был только один подобный случай. Дело было в Абхазии. Одному нашему парнишке во время взрыва оторвало руки, ноги и выбило глаза. Я его на полной скорости вез в Сухуми в госпиталь, когда в кабину заглянул доктор и сказал: «Все, парень умер, сердце не выдержало». И такое странное двоякое чувство: с одной стороны, безумно жаль его, близких, а с другой — разве жизнь без рук, ног и глаз ему в радость была бы? Или его близким? Разные истории остались в моей памяти. Помню, безумные глаза пленной эстонки, которая воевала за чеченцев. Я перевозил ее из поселка Андреевская Долина, что под Грозным, во Владикавказ. Когда мы уже приземлились там, она мне успела сказать: «Ну, поздравляю, мы вырвались из этого ада...» Я ответил: «Да ладно, через два часа мне, может, опять придется туда лететь». — «Ну тогда здоровья вам, счастья». После этого один из десантников схватил ее за шиворот и буквально выкинул из вертолета. Довольно грубо. Только потом я узнал, что эта девушка в Грозном в одном из подвалов пытала наших пленных солдатиков... А она мне еще здоровья пожелала...
«Не взял грех на душу»
— В 2008 году вы получили орден Героя России. За что?
— Это было 17 мая 2008 года, когда я уже был командиром эскадрильи. Поступила задача забрать из труднодоступного района Чечни двух раненых из разведгруппы, которая попала в засаду. Ребята оказались в горной местности, кругом высоченные сосны, возможности приземлиться нет. Конечно, я мог бы отправить их пешком до более удобного места, но как они дойдут с ранеными и тяжелым вооружением? Плюс их могли преследовать. В итоге я принял решение зависнуть над группой на высоте около 60 метров и поднимать раненых на борт при помощи лебедки. Так мы вытащили первого, второго человека, стали поднимать третьего, и тут наш речевой информатор РИ-65 — это автоматическая система, которая оповещает, если на борту что-то случается, — говорит нам: «Борт 60, горит правый двигатель». Оказалось, пока мы проводили эвакуацию, противник подкрался к нам и выстрелил из крупнокалиберного пулемета. По правилам горящий двигатель надо выключать. Но если это сделать, мы бы начали резко опускаться вниз. А под нами горы, деревья. Шансов выжить мало. Ситуацию усугубляло то, что боевики все это время продолжали стрелять по нам. К тому же внизу в спасательном кресле на лебедке у меня еще висел третий человек. В итоге я все-таки принял решение не выключать двигатель, а уводить машину из-под обстрела. В салоне к тому времени начался пожар, сперва дым, а вскоре уже и языки пламени стали проникать в кабину. Пока члены экипажа пытались потушить огонь, я искал внизу место для посадки. Но как назло ничего не было. И тут вижу небольшой населенный пункт: несколько домов разбросаны между холмами и деревьями. В принципе, тоже не сесть, разве что на крышу одного из домов. Ну, думаю, так и сделаю, пока крыша ломается, кто-то успеет выскочить и выжить. В этот момент правый пилот мне кричит: «Николаич, слева старая заброшенная комендантская площадка, давай туда!» Я кидаю вертолет влево, у него отрубается сначала один двигатель, потом второй. Но мы еще как-то идем на авторотации. И все бы ничего, но внизу оказалась линия электропередач. А у нас человек в спасательном кресле на стальном тросе висит! Если трос коснется высоковольтки, случится замыкание, взрыв и все погибнем! В общем, приказал рубить трос... Приземлились мы, конечно, жестко... Выбросили из машины раненых, быстро выскочили сами. На наше счастье, неподалеку проходила колонна артиллеристов. Они увидели, как мы, горящие, валимся с неба, подбежали, помогли потушить наш вертолетик. И все вроде хорошо, вот только жаль Саню — нашего третьего раненого, который висел на тросе... И вдруг вижу — выходит к нам натуральный черт, весь в траве, в ветках, а из-за спины у него торчит что-то похожее на хвост. Присмотрелись, а это ведь Саня! Ковыляет к нам и кричит: «Вы что меня бросили!» Слава богу, выжил он, хотя и упал метров с 30–40! А я не взял грех на душу. Но если бы я не приказал отрубить трос, погибли бы все.
— Вы участвовали и в вооруженном конфликте в Южной Осетии в августе 2008 года. С моральной точки зрения где было тяжелее: в Чечне или в Грузии?
— Везде тяжело, ведь враг говорит с тобой на одном языке. Наша часть находилась в Абхазии, в Гудауте, и все было хорошо до 8 августа, когда на Южную Осетию поперла грузинская армия. Она поперла и получила: отбросили мы ее назад. Потом один местный житель у меня спросил: «Ты зачем пришел на мою землю?», а я ему ответил: «Это и моя земля тоже. Я присягу один раз давал, Советскому Союзу».
