«Не успели наследить в чужих языках»
— Сейчас многие переживают за русский язык. С ним действительно происходит нечто страшное?
— Я не вижу ничего угрожающего. Любой язык развивается и делает это не плавно, а рывками. Да, сейчас мы живем в период вульгаризации языка, когда люди уже не так трепетно, как прежде, относятся к тому, как они говорят. Однако в истории русского литературного языка это уже не первый виток вульгаризации и уж точно не самый страшный. На самом деле сильных потрясений с «великим и могучим» сейчас не происходит.
— Некоторое время назад считалось, что одна из главных опасностей для языка — постоянные заимствования. Эта проблема перестала быть актуальной?
— Действительно, в конце XX — начале XXI века, когда мы открылись миру, в язык хлынули словечки вроде «вау», «фитнес», «хай», «окей». Но в последнее время намечается тенденция к сокращению немотивированных заимствований. Более того, уже существуют примеры языкового сопротивления подобным чужестранцам. Например, лет пять назад я заметил, что многие знакомые начали вместо «окей» говорить «добро». Все-таки прекрасно, когда люди хотят общаться на родном языке. При этом ничего дурного в мотивированных заимствованиях я не вижу. Ну что страшного в том, что у нас есть принтер, а не печатник, как предлагали переводить лет 20 назад?
— Мы постоянно говорим о заимствованиях, а сам русский язык дал миру хоть какие-то слова? Кроме, конечно, водки...
— Водка — это все-таки польское слово. Хотя во всем мире считается, что русское. Зато благодаря нам в других языках появились «спутник», «перестройка», «интеллигенция», «степь», «мужик» и жуткое слово «погром(ы)». Во французском этимологическом словаре записано, что «мамонт» — это русское слово. Хотя на самом деле якутское. А со времен Антона Чехова во многих европейских языках появилась «дача». По большому счету это все. Почему так мало? Так получилось, что у нас был очень короткий период, когда мы могли что-то дать миру. Да, в конце XIX — начале XX века в России бурно развивались искусство, наука, литература. Но потом из-за революции и Гражданской войны на время все быстро сошло на нет. В итоге мы попросту не успели реализовать свой потенциал и, соответственно, «наследить» в других языках.
— В каком состоянии по сравнению с другими мировыми языками сейчас находится русский?
— В каком-то смысле русский язык в лучшей ситуации, чем тот же английский. Когда я слышу, как на нем говорят, например, индусы, китайцы или мексиканцы, мне становится печально. Сейчас так получается, что самый распространенный язык в мире — это не английский, а плохой английский. В русском пока нет такого безумного спектра произношений и вариантов. Хотя не исключено, что в будущем нас ждет похожая ситуация. И русский язык XXI века может стать в том числе и языком интернационального общения гастарбайтеров. Со всеми вытекающими последствиями.
Средний род исчезнет, двоеточие скукожится
— Вы согласны с тем, что все языки со временем упрощаются?
— Знаменитый лингвист конца XIX — начала XX века Бодуэн де Куртенэ писал о том, что все языки идут по пути упрощения грамматики и усложнения лексики. Например, в древнерусском языке было шесть только основных типов склонения существительных, а осталось три. Было три числа (единственное, двойственное и множественное) — остались два. А в древнеанглийском языке существовали и падежи, и рода. Современному английскому хватает одного с половиной падежа. Зато этот язык, словно подтверждая собой теорию Бодуэна де Куртенэ, ушел в усложнение значений слов. Если мы откроем любой серьезный англо-русский словарь, то увидим, что у английских слов куда больше значений, чем у русских.
— Исходя из этого, можно предположить, какие изменения ждут русский в будущем?
— Да, но надо учитывать, что это прогнозы на несколько веков, а не на ближайшие 10 лет. Первое, что, на мой взгляд, находится под угрозой исчезновения, — это средний род. У нас есть пример английского языка, где от среднего рода осталось только местоимение «it». Или французского, где теперь существуют лишь мужской и женский род. Не исключено, что сократится количество падежей. Почти наверняка упростится и синтаксис. Например, в китайском языке очень жесткий порядок слов: если мы поменяем местами подлежащее и дополнение, то смысл изменится на прямо противоположный. Похоже, и мы к этому можем прийти через несколько веков.
— В русском языке, в отличие от того же английского, довольно сложные пунктуационные правила: все эти бесконечные тире, двоеточия, запятые... Может, от каких-то правил мы в будущем откажемся?
— Мне кажется, этого делать не стоит. Хотя у нас в последнее время действительно скукоживается употребление некоторых знаков препинания. Например, двоеточие все чаще заменяют тире. В английском же языке огромное количество предложений может идти подряд вообще без знаков препинания. За исключением, естественно, точки. У нас так не получится. Англичанин уже исходя из порядка слов понимает смысл предложения. А нам для этого необходимы изменения слов, причастные и деепричастные обороты, причинно-следственные конструкции. Такова специфика языка. И пунктуация у нас, кстати, великолепная: она очень облегчает чтение. Так что я бы ни от каких знаков препинания не отказывался и даже добавил бы некоторые. Например, в испанском языке вопросительные предложения начинаются с перевернутого знака вопроса. Это же здорово! Я заранее буду знать, с какой интонацией читать предложение, конца которого я еще не видел! А греки, например, во всех словах ставят ударение. Поэтому у них вообще нет наших проблем — типа тех, когда люди ошибаются в словах вроде «звОнит-звонИт», «одноврЕменно-одновремЕнно».
Брат пойдет на брата
— В последнее время все чаще в правила русского языка вмешивается политика. Например, украинцы настаивают, чтобы мы произносили не «на Украине», а «в Украине». Что вы думаете об этом?
— Мы на протяжении не менее пяти веков говорим «на Украине». Стоит ли из-за представлений украинцев о русском менять наш язык? К тому же это не единственный подобный случай. Например, жители Эстонии произносят название своей столицы с долгим звуком «н» на конце и считают, что написание Таллина с одной буквой «н» — это проявление великорусского шовинизма. При этом не принимается в расчет, что у нас в языке просто нет слов с этой двойной буквой на конце, нет такого правила. Пожалуй, кроме «финна», «гунна» и еще 2–3 слов. Если следовать логике жителей Эстонии, то мы тогда должны вместо Парижа писать Пари, а вместо Лондона — Ландон. Ведь так произносят название своих столиц англичане и французы. Но ни те ни другие от нас этого не требуют... Еще один скользкий вопрос — это понятие Прибалтика. В Литве, Латвии, Эстонии не любят, когда мы их так называем. Им больше нравится говорить «Балтийские страны». Потому что приставка «при» якобы придает какой-то странный статус недогосударства, которое лежит в подбрюшье великой империи. Но мне кажется, говорить в этих случаях о проявлении языкового шовинизма не приходится. Другое дело, когда в русском языке появляются слова вроде «гейропа», «пиндостан», «хунта», «либерасты». Вот это уже действительно язык ненависти. И его с каждым годом становится все больше. И еще полбеды, если бы подобные слова использовались только на бытовом уровне или в Интернете. Ужас заключается в том, что их транслируют даже приличные СМИ.
— Язык ненависти может быть чем-то опасен?
— Конечно. Сейчас Россия — это по большому счету программа «Пусть говорят»: никто никого не слушает, все орут, лаются, хорошо, если еще в морду не дадут. Возникает ощущение вседозволенности, безнаказанности. Сначала люди могут сказать друг другу что угодно в Интернете, в шоу на телевидении, а потом это волей-неволей переносится на улицу. Недавно в Красноярске был случай, когда школьники поругались в соцсети, а потом, по версии следствия, они встретились, и один зарезал другого. Мне представляется, что если государство не начнет тушить этот все разрастающийся огонь ненависти, то мы получим что-то очень плохое. Межличностная агрессия может аккумулироваться в национализм, а потом брат пойдет на брата.
Мы все это уже проходили.