Панель против тротуара
— Москва и Петербург находятся сравнительно недалеко друг от друга, и тем не менее есть существенная разница в том, как мы говорим. Почему?
— Как известно, в ХIV веке Москва стала собирать вокруг себя русские земли. Постепенно люди съезжались в этот город, «принося» с собой различные диалекты, говоры, провинциальные наречия. Москва впитывала их, трансформируя в единый язык. С Петербургом все было иначе. Он возник сразу, родился уже со столичным статусом. Став окном в Европу для нас, он одновременно превратился в дверь для «входа» европейцев в Россию. Открыв ее, иностранцы буквально хлынули в наш город. В итоге в Петербурге возник настоящий полигон — смешение народов, рас, языков. Но только если у Москвы было время для «переработки», трансформации различных наречий, то у нашего города — нет. Поэтому он просто быстро впитывал, принимал всевозможные выражения, новые слова. И так возникла разница между московским и петербургским языком. Она сохраняется и до сих пор.
— В Москве говорят «подъезд», «бордюр», у нас — «парадная» и «поребрик». Какие еще слова нас «отличают» друг от друга?
— Их очень много. Давайте начнем с ХIХ века. Самый любопытный пример здесь — тротуар и панель. Оба этих слова появились примерно в одно время. Вот только тротуар как обозначение пешеходной части улицы пришел к нам из французского языка, а панель — из голландского. Легко догадаться, какое слово где прижилось. Так как Москве исторически была близка французская культура, там «появился» тротуар. А Петербург после Петровских реформ, напротив, больше тяготел к Голландии. Но была и еще одна причина «любви» первых петербуржцев к слову «панель». В нашем городе пешеходную часть дороги выкладывали каменными плитами, которые по-голландски так же назывались панелями. Благодаря городскому фольклору сохранился даже такой языковой монстр, как «плитуар», которым одно время пытались пользоваться ревнители русского языка. Есть даже такая частушка: «Не ходи по плитуару, не бренчи калошами. Все равно любить не буду и не сумлевайся».
Но вернемся к нашей панели. Как вы и сами знаете, есть у этого слова и некая двусмысленность, связанная со словосочетанием «пойти на панель». Поэтому петербуржцы сделали одно исключение: тротуарами они стали называть только пешеходные мостовые Невского проспекта, где зачастую и появлялись раньше «жрицы любви». Похоже, тогда существовало даже что-то вроде некоего общественного договора, согласно которому все делали вид, что Невский проспект и создан-то был исключительно для этого «дамского промысла». Вот, например, анекдот начала ХХ века: «Городовой! Не можете ли указать поблизости недорогой ресторан?» — «А вот, барышня, идите прямо по Невскому до Аничкова моста… Потом повернете обратно, до Конюшенной… От Конюшенной поверните опять к Аничкову — пока к вам не пристанет какой-нибудь господин. Вот тут вам недорогой ресторан будет совсем близко».
А все остальные пешеходные «территории», кроме Невского, петербуржцы называли «панелями». Сейчас, конечно, это слово уже ушло. Осталось оно разве что в фольклоре, в переносном смысле, для художников, готовых в любое время выйти на Невский проспект, рисуя для прохожих их портреты прямо на улице. Это и получило название: «Выйти на панель».
Похожая история, кстати, с бордюром и поребриком. Первое пришло из французского языка (bordure — «край, кромка, обрамление». — Ред.) и закрепилось в Москве. А поребрик — типично русское слово, образованное от существительного «ребро». Недаром говорят, что в Бологом — а это населенный пункт как раз между Москвой и Петербургом — заканчивается бордюр и начинается поребрик.
Арки превращаются в ворота
— Какие языки еще оказали влияние на речь петербуржцев?
— После Петровских реформ наш язык обогатился еще и немецкими словами. Ну, например, в Москве всевозможных мошенников называли жуликами. Это, кстати, древнерусское слово, образованное от существительного «жуль», что означает «вор, плут». А в Петербурге этот же контингент людей величали мазуриками. Слово произошло от немецкого «маз» — на воровском жаргоне так называли «авторитетных» людей, учителей для подрастающего поколения воров. Соответственно, мазурик — это ученик маза.
Конечно, надо понимать, что далеко не все «московские» и «петербургские» слова пришли к нам из иностранных языков. Многие придумывал сам народ. Например, в Москве, после того, как ушли в небытие гусиные перья, появилось слово «ручка». Там посчитали, что новый письменный прибор является в некотором роде продолжением руки. В Петербурге же ручку первое время называли вставочкой. Поскольку стержень вставляли в специальную палочку со щелью.
Есть и еще примеры. В Петербурге мы входим в арку, в Москве — в ворота. Это различие объясняется тем, что наш город строился в качестве столицы. Для управления государством, а не для жизни. Отсюда огромное количество дворцов, казарм, министерских зданий и, конечно, всевозможных арок. Кстати, сейчас, судя по всему, в Петербурге набирает популярность слово «ворота». Возможно, потому что арки во многие жилые дома закрываются на кодовые замки. И фактически превращаются в те самые московские ворота. Перед зданиями у нас стоят скамейки (раньше их еще называли «ленинградскими диванами» из-за довольно большого размера), а в столице — лавочки. Это провинциальное слово, родом, видимо, еще из старой тихой Москвы. В магазины во времена СССР москвичи ходили с сеткой, а ленинградцы — с авоськой. Как известно, в Советском Союзе был дефицит многих товаров. И, выходя на улицу, люди в любом случае брали с собой какую-либо сумку, надеясь по пути оказаться на случайной распродаже. И говорили, шутя: «Авось, что-нибудь найду». Постепенно это выражение сократилось до авоськи.
Гляделки проиграли очкам
— Вы говорили, что в Петровские времена мы активно заимствовали иностранные слова. Сейчас происходит то же самое. Для русского языка опасны эти заимствования?
— Новые лексемы в языке появляются неслучайно, это не механический процесс. Заимствования «приходят» только при острой словарной необходимости, когда возникает какое-то новое, еще не названное явление. Так было, например, со словом «киллер». В России, конечно, существовал термин «убийца». Но потом потребовалось придумать название для человека, который убивает ради денег.
Можно было назвать его наемным убийцей, но язык так устроен, что он всегда стремится к краткости. И поэтому у нас прижилось слово «киллер». Хотя, конечно, никто не вычеркивает из языка и словосочетание «наемный убийца». И это замечательно. Ведь чем больше, длиннее синонимичный ряд, тем богаче язык. Например, у нас есть греческое слово «учитель» (так, между прочим, изначально называли людей, которые сопровождали учеников, носили их вещи) и «преподаватель». И разница между этими профессиями все-таки есть, мы ее интуитивно чувствуем. Поэтому все разговоры об ограничении нашего языкового пространства, очищении его от иностранных слов не приведут ни к чему хорошему. Все подобные инициативы крайне вредны для культуры. Как только синонимичные ряды перестанут расти, можно сказать, что и культура остановилась в своем развитии.
А вот ненужные слова язык и сам отторгнет «по медицинским показаниям». Еще в 1811 году по инициативе президента Академии наук адмирала Александра Шишкова было основано общество «Беседа любителей русского слова». Его работа как раз и сводилась к охране русского языка ото всех новшеств, включая «засорение» иностранными словами. Члены этого общества считали, что «гляделки» и «мокроступы» куда лучше иноземных «очков» и «галош». Но язык оказался умнее так называемых «реформаторов» и эти курьезные новообразования просто отверг.